Первые воспоминания о войне у меня связаны, как ни странно, с ароматом свежеиспечённого чёрного ржаного хлеба. То была война, о которой не принято было много говорить, в газетах тогда тоже особенно публикаций не было. Но война была с Финляндией зимой с 1939 по 1940-й год. Стояли лютые морозы. Мы жили в Уфе, поэтому я не слышал разрывов снарядов. Но с хлебом было плохо, в ларек с хлебом очередь занимали с вечера, записывались номера – обычно чернильным карандашом на руке (на ладони) или мелом на одежде. Так как выстоять на морозе было холодно, то мы часто менялись – я, старшая сестра Татьяна, мама и бабушка. Отец не ходил. У него были больные легкие. Судьба отца очень трудная. Из восьмого класса гимназии в 1918 году он был мобилизован в белую армию, с нею он из Крыма при отступлении попал в печально известные Галлиполийские лагеря в Турции. Там они очень голодали. Отцу было 20 лет. В 1925 году Советское правительство объявило амнистию, и он вернулся в Россию. Так как он не имел законченного образования, то он устроился чернорабочим на строительство Харьковского тракторного завода, одновременно посещая рабфак. Окончив его, затем и Харьковский политехнический институт, стал инженером-строителем. Впоследствии он стал известным инженером, руководил строительством Магнитогорского металлургического комбината, затем его перевели в Уфу на строительство заводов. В Уфе я и родился в 1932 году. Но я отвлекся.
Хлеб! За этой буханкой надо было выстоять очередь. Я был тогда учеником 1-го класса. И какое же счастье было утром получить эту чудесную 2-хкилограммовую буханку. Получать хлеб ходили взрослые, у детей могли отнять.
А потом было лето. Лето было чудесным, и никто не знал, что это последнее спокойное лето. 22-е июня 1941 года я очень хорошо помню. Мы должны были идти в гости к сослуживцу отца (дружили семьями). Я как-то пропустил сообщение по радио и не обращал внимания на озабоченные лица взрослых. Запомнились слова бабушки (мамина мать – Зинаида Львовна, в девичестве Скрипчинская): «Так и знала, вот Риббентроп приезжал и ничего хорошего от этого визита быть не может». Тихо переговаривались мать с отцом. А я сидел на подоконнике и гундел (мне шёл тогда 9-й год): «Ну что война, там пироги будут». Представления о войне у меня были туманные. А вскоре всё резко изменилось. Прежде всего, квартира наполнилась приехавшими в эвакуацию родственниками из Москвы. Всего было, кажется, 8 человек, в том числе мои дедушка и бабушка (родители отца) – Семён Кириллович Бондарев и Елизавета Александровна. Две папиных сестры, одна из них с мужем (Г.А. Поляновским), с сыном, а также жена маминого двоюродного брата с сыном. С моей мамой, Верой Ивановной, у них были, мягко говоря, не самые лучшие отношения. Я исправно посещал 2-й класс. События омрачились смертью деда. Он заболел воспалением лёгких, да и почтенный возраст его начал сказываться. Несмотря на старания отца, приглашавшего лучших врачей, в начале 1942 года дед умер. Похоронен он в Уфе, рядом с могилой другого моего деда – Ивана Михайловича Скрипчинского, маминого отца. В том же районе была похоронена и бабушка, Зинаида Львовна, умершая от голода и недоедания в марте 1946 года.
К сожалению, наши с сыном Сергеем поиски могил после почти 70-летнего перерыва оказались тщетными. Последний раз на могиле дедов я был 30 июня 1954 года вместе со старшим братом отца, Константином Семеновичем Бондаревым, приезжавшим с женой (тётей Женей, отчества не знаю) из Москвы на один день. Но этот день врезался в память ещё тем, что в этот день я получил диплом об окончании института, а придя на радостях домой, застал там дядю и тётю, живших в Харькове и приехавших навестить Уфу на пароходе, ходившем рейсом Москва-Уфа. Больше я их не видел. Их единственный сын Всеволод, мой двоюродный брат, который был старше меня на 10 лет, погиб 10-го августа 1943 года на Курской дуге. Старший лейтенант Бондарев Всеволод Константинович похоронен в мемориале в селе Веселуха в Калужской области. Он был танкистом.
Осень 1941 года. В Уфе с осени стало происходить затемнение. По вечерам город был в темноте, на стёклах окон были наклеены бумажные ленты крест-накрест.
Мне пришлось быть свидетелем трудового героизма наших людей. Поздней осенью 1941 года откуда-то с западных областей в Уфу была эвакуирована ткацкая фабрика. Но помещения для фабрики долго не могли найти. Был огорожен участок центрального рынка, были установлены ткацкие станки под открытым небом. Люди работали под открытым небом, несмотря на мороз, круглые сутки, посменно. Они делали бязевую ткань для солдатского нижнего белья. Потом как-то их перевели в закрытое помещение, но не сразу.
Многие школы были превращены в госпитали, школы работали в 3 смены. Я уже ходил в 3-й класс, и мы иногда посещали госпитали, оказывали посильную помощь, писали письма по просьбе раненых, давали концерты, старались как-то приободрить раненых.
1942 год. К концу лета все эвакуированные родственники разъехались. Жизнь пошла по накатанной колее – школа, помощь по дому, иногда в магазин, где продукты выдавались по карточкам. Всё резко изменилось после отъезда отца. Он через Обком партии добился, чтобы его послали на восстановление разрушенного немцами Харькова, его родного города. Его назначили руководителем восстановительных работ, и он уехал 11 сентября 1943 года. Правда, потом от матери я как-то слышал, что были и другие причины его отъезда, но это дела не меняло. Наше существование резко ухудшилось. Мизерный паёк, получаемый по карточкам, не мог полностью обеспечить сытую жизнь. Мы начали страдать от голода. Были отнесены в «Торг…(?)» серебряные вещи бабушки (ножи с серебряными ручками, ложки, сахарница и т.п.).
Мама и сестра Таня были искусными вышивальщицами и подрабатывали вышивкой на платьях офицерских жён (почему-то было какое-то знакомство с кем-то из офицерских жён, они давали заказы, а платили в основном продуктами. В ходу были сахар, яичный порошок, сало «Лярд». Всё это присылалось из США). Нередко мы с сестрой брали старую дедовскую пилу и ходили по дворам, нанимались пилить дрова. Платили нам продуктами – картошкой или другими овощами. От института, где работала мать, в окрестностях Уфы выделялись участки земли для посадки картошки. Целинную землю надо было копать лопатой или вскладчину нанимали трактор, после чего комья земли разбивали и обрабатывали. Картошка здорово выручала. Помимо этого, в мои обязанности входило снабжение водой семьи жившего этажом выше профессора И.А. Лермана. Мы жили на 3-м этаже, а они на четвёртом. Водоснабжение было отключено, и на весь наш огромный дом (115 квартир) во дворе была одна колонка, к которой выстраивался огромный «хвост». В очереди приходилось стоять долго (и зимой, и летом). А в Уфе морозы порой доходили до 40°. После того, как я набирал 2 ведра воды и нёс её на 4-й этаж, занимал очередь и для своей семьи. Так было ежедневно. За эту услугу я получал буханку хлеба (2 кг) и ведро картошки в месяц. Далее я шёл в другой подъезд дома, на 5-й этаж, где жил профессор математики Романов (имя и отчество его я не помню). В доме было отключено отопление, в каждой квартире стояли «буржуйки» либо печи, отапливающиеся дровами. Дрова хранились в подвале дома, где каждый хозяин имел свой сарайчик. Мне выдавался ключ от сарая с дровами. Я набирал пиленых и колотых дров в обычный мешок из-под картошки и нёс дрова на 5-й этаж. За каждый мешок принесённых дров мне платили 3 рубля (в то время на рынке буханка хлеба стоила 200 руб.). Летом я получил ещё один приработок. Директор школы (из эвакуированных, помню, что её фамилия была Желдак) предложила мне подработку – я шкуркой чистил парты, убирал старую шпаклёвку, заделывал трещины, красил. За это в день я получал пайку хлеба (300 гр.).
Помогала и рыбалка – на самую простую удочку я ловил в реке Белой мелких рыбёшек. Несмотря на все усилия, жили голодно. Весной я ходил в парк и собирал молодую траву, крапиву. Из неё мы варили борщ. Ещё одна деталь – до войны у нас в доме жила собачка породы шпиц. В это трудное время мы её обменяли на несколько литров молока. Потом хозяин сказал, что у него её украли и съели.
Надо сказать, что после Сталинградской битвы пленных немцев отпускали по городу. Они всегда, ходя по домам, предлагали сделать какую-нибудь работу. Помню, к нам приходил пожилой немец (они с мамой свободно общались, ведь мама преподавала немецкий язык). Этот немец сложил нам замечательную печь, маленькую, удобную. Она долго служила, пока после войны (не сразу) не включили паровое отопление. В отличие от немцев, пленные румыны только попрошайничали и даже могли что-нибудь стащить.
1944 год был очень тяжёлым. В апреле в госпитале в городе Харьков умер отец. Мать ездила к нему, стараясь помочь, но врачи сказали, что это бесполезно. 29 апреля 1944 года отец умер. Мама ездила в Харьков почти месяц, тогда нужны были пропуска, и обычные поезда ходили редко. Пока мамы не было, от голода слегла бабушка. От недоедания она медленно таяла.
Ходил я в обносках, в заплатках. Ученики надо мной подсмеивались.
9 мая, в день Победы, когда толпы народа собрались на площади у здания Совета министров и слушали сообщение о Победе, я стоял в толпе в маминой кофте и босиком. Но самым большим ударом для семьи была болезнь бабушки. Отдавая нам с сестрой последние куски, сама постоянно недоедая, она медленно таяла и весной 1944 года она слегла. У неё было здоровое сердце, но образовалась дистрофия. От постоянного недоедания она вся высохла. Так продолжалось почти два года. 3 апреля 1946 года она умерла. Во время её похорон была страшная метель. Сопровождая покойницу на кладбище, я, будучи в рваных ботинках, сильно поморозил пальцы на ногах. (Всегда вспоминаю стихи Н.А. Некрасова). Дошло до того, что на экзамен по русскому языку в 5-м классе (тогда экзамены проводились ежегодно) я пришёл босиком. Меня не хотели допускать, но классная руководительница заступилась, объяснив наше тяжёлое положение. Надо мной часто смеялись из-за плохой одежды. Но самое большое потрясение получил я летом 1944 года, когда мать как-то сумела определить меня на месяц в пионерский лагерь. Там кормили. Но однажды к одному из мальчиков в нашей палате родители привезли кулёк конфет. Кто-то их у него взял, съел, а бумажки накидали под мою кровать. Меня обвинили в воровстве, стыдили, стращали до слёз. Было очень обидно.
Но нам везло на хороших людей. Через маму мы близко познакомились с семьёй профессора Александра Николаевича Богданова. Его жена Татьяна Ивановна преподавала русский язык вместе с мамой. Я ходил к Богдановым (они были уже пожилыми людьми), помогал им пилить дрова, меня кормили обедом. Мы подружились семьями и впоследствии стали родственниками. Мама близко познакомилась с племянником Татьяны Ивановны Владимиром Георгиевичем Бером и спустя много лет вышла за него замуж. А я на скопленные деньги купил самый дешёвый фотоаппарат «Комсомолец», а также пользовался оставшимся после отца аппаратом «Фотокор» и стал подрабатывать: по протекции мамы ходил в общежитие института, где работала мама, и фотографировал студентов, внося свой скромный вклад в семейный бюджет. В конце 1948 года, когда я получил паспорт, по протекции матери моего друга З.И. Андреевой, работавшей бухгалтером в артели «Фото-художник», меня устроили учеником мастера в фотоателье, и я стал зарабатывать пусть небольшие, но деньги. А учиться с конца 1948 года я перешёл в вечернюю школу, в 9-й класс. В 1950 году я окончил школу и поступил в институт.
Фото
