Сколько себя помню, в нашем домике на Тамбовской улице часто звучали истории и байки из жизни фронтового госпиталя, с которым прошли по дорогам Великой Отечественной Войны моя мама Нина Васильевна Еремеева и моя бабушка Анна Георгиевна Еремеева. С госпиталем 3262 прошли они от Астрахани до Польши, где окончили войну, а потом долечивали раненых бойцов; вернулись домой они в 1946 году. С детства я слышала множество польских слов и выражений, шутливых и мудрых, которыми перебрасывались мои фронтовички. А уж их истории и байки о госпитальной их жизни я помню и теперь, когда, наверно, я осталась одним из немногих их носителей и хранителей. Много было в этих историях и грустного, и смешного, но так уж устроен человек, что плохое и горестное душа отвергает, а доброе и забавное помнится долго. Но начать надо всё же с грустного…
Бомбёжка
Вообще-то, воинскую службу мои родные начинали в другом госпитале (к сожалению, я не знаю его номер). Маму туда направили после окончания ускоренного курса медицинских наук в нашем мединституте, а бабушка пошла в армию добровольцем, чтобы в войну с дочерью не расставаться, вместе воевать. Их госпиталь должен был отбыть в тыл, но уехать с ним и бросить в Астрахани умирающего отца и мужа Нина с матерью не могли. Дед мой, Василий Логинович Еремеев, был военным комендантом города Моздока. Лихой кавалерист, он тоже ушёл на фронт добровольцем; во время авианалёта его сбросило с лошади, в результате – тяжёлая контузия и инсульт. Вывезенный бабушкой из Моздока, он целый год медленно умирал на руках жены и дочери. Транспортировать его было нельзя, так что мои мама и бабушка перевелись в госпиталь 3262, пока не уезжавший из Астрахани. А тот, другой госпиталь, по дороге в тыл немцы разбомбили недалеко от Астрахани. Дед умер в декабре 1942-го, а уже к лету 1943-го года госпиталь 3262 был дислоцирован в действующую 28-ю армию и отправился вслед за наступающими войсками. Так что бомбёжек мои родные навидались потом видимо-невидимо; только судьба их хранила. Один раз, в Польше, бомба совсем рядом упала, они уже с жизнью прощались, да бомба не разорвалась: оказалось, она начинена была песком. Спасибо и слава тем храбрецам, что под носом у фашистов, на их заводах, такие «бомбы» сотворяли!
Мелочи быта
Это только потом, с высоты прожитых лет, они стали мелочами казаться, а тогда, в войну, трудно было ко многому привыкнуть. И к путешествию в товарном вагоне, где медики спали на полу, да так тесно было, что по команде с боку на бок все вместе переворачивались. И туалета в товарняке, само собой, не было, так что ведёрко поставят, сядут вокруг женщины в кружок, бегут на ведро по очереди, а остальные в это время песню поют хором. Почему-то чаще всего пели «Письмо в Москву, в далёкую столицу». А уж на разъезде все высыпают из вагонов и – между вагончиками. Одну такую военный патруль застал. «Как Вам не стыдно!» — говорят. А она им: «Это вам стыдно, что вы меня фонариком осветили, а я с закрытыми глазами сижу!»
С едой тоже было не очень-то густо. Всю войну перловый суп хлебали, а в нём несколько зёрнышек перловых друг за другом гоняются. Мама потом всю жизнь перловый суп ненавидела, я – тоже, хотя обо мне тогда и речи-то не было, ведь в 1947-м родилась. Видимо, гены!
Гусь и яблоки
Многие госпитальные тогда с детишками ехали; куда их девать-то было, одних в Астрахани не оставишь, уж лучше вместе и в радости, и в горести быть. Само собой, и детишки перловый суп хлебали. Был в госпитале и шоколад, но его для тяжёлых раненых выделяли. А детям-то хочется вкусненького. Вот как-то раз, когда госпиталь стоял в одном из небольших донбасских городков, сынок кого-то из госпитальных сорвал яблочко в саду у попадьи, на постой к которой определили часть наших медиков. Жадная бабка подняла страшный шум из-за яблока. А ночью выздоравливающие бойцы обтрясли все яблони в саду у этой жадобы. Воя было ещё больше, но никто её не пожалел.
Выздоравливающие бойцы вообще боевой народ были, даже слишком. Как-то завхоз госпиталя, весёлый украинец Петя, приносит моей бабушке гуся (а бабушка была в то время уже начальником госпиталя). «Вот, — говорит Петя, — раненые Вам, товарищ майор, подарок велели лично передать – гуся!» «Какой такой гусь? Откуда?» «Да бродил тут по улице, они его поймали, башку свернули и принесли. Вам лично подарочек». «Своровали, выходит?» Ну, тут бабушка расшумелась, да уж, раз гусь всё равно пал жертвой, отослала она его на кухню, и в этот день у раненых был настоящий мясной суп из гуся. А бабушка никогда не чванилась, ела из общего котла со всеми вместе. И так всю свою жизнь просто и честно прожила. А весёлого завхоза Петю-украинца потом бандеровцы убили…
Ваза с яйцом, мыши, новый китель и краска для волос
В начальники госпиталя попала моя бабушка не сразу. Поначалу, один за другим, двое мужчин на этом посту побывали. Первого списали по нездоровью, второй проштрафился, чуть не развалил всю лечебную работу. Спать был здоров очень; придут к нему за указаниями, а его жена-украинка отвечает всем: «Воны сплять!» Ну, и отправили его в медсанбат на передовую, небось там не поспишь! А бабушку назначили госпиталем командовать. Человек она была железный, но добрый и душевный, так что долго после войны с ней все госпитальные переписывались.
Но и с новым начальством, с бабушкой то есть, много чего бывало. Вот, к примеру, приехал госпиталь в очередной городок в Польше, дали госпиталю здание бывшего банка; его служащие во главе с директором вместе с немцами удрали. В том же доме и квартиру бабушке, как начальнику госпиталя, выделили – огромную пустую комнату. В углу свалена куча каких-то порванных банковских бумаг, а по полу мыши шмыгают, да такие нахальные, никого не боятся. «Пара за парой выбегают, точно кадриль танцуют»,- вспоминала бабушка.
Ну, ничего, обустроились, вещи кое-какие притащили, мебель банковскую убрали. Вот только вазу на камине с места стронуть боялись. Стоит себе вазочка из переливчатого стекла, коричнево-золотистая, а в ней пасхальное яйцо расписное. Почему-то решили мои родные, что это мину немцы оставили. Долго не решались вазу потрогать, но потом ничего, осмелели, взяли всё-таки в руки, оглядели. Яйцо пустое оказалось. А вазочка и теперь у меня дома стоит.
А свою шинель и запасной китель бабушка в углу положила, а когда через несколько дней в руки китель взяла, из него голенькие мышата посыпались. Вот беда – мыши китель загрызли! Надо срочно новый шить. Пошли мама с бабушкой к польскому портному, материал на китель отнесли, мерку сняли; да что-то долго старичок шил. Как ни придут к нему, так он говорит, потупив очи: «Пани майоже, я не маю часу!» А наши думают, чего это дед ёжится да мается-то? А потом оказалось, что по-польски это значит: «Пани майор, у меня нет времени!» Ну, шут с ним! В конце концов, китель был пошит, примерила его бабушка и ахнула: вместо положенного воротника-стойки портной ей на кителе декольте вымахал! Пришлось всё перешивать. А тут ещё высокое начальство к себе на ковёр бабушку требует, а у неё седины в волосах больше, чем самих волос. Срочно надо краситься, а где краску взять? Кто-то из госпитальных ей свою пожертвовал. Бабушка срочно покрасилась, глянула в зеркало: а волосы-то розового цвета сделались! Краска вместо басмы фуксином оказалась, им занавесочки марлевые подкрашивали. Словом, кипятили пять самоваров подряд, пока голову отмыли. А в наше-то время и так сошло бы…
Табачок, кобловский нерв, подарок Марусе и парторг в придачу
Но, хоть и вспоминали мои фронтовички много смешного, а жизнь и работа в госпитале много сил терпения требовали. Бывало, прибудет госпиталь вслед за наступающими нашими войсками в какой-нибудь городок, сразу госпиталь надо разворачивать, т. е. доставить с железной дороги в очередную школу, отданную под госпиталь, кровати, оборудование и раненых. Но это только так говорилось «доставить», а на самом деле молодые девчата – врачи, сёстры и нянечки — всё на себе волокли по городу. Только в палаты принесут тяжеленные кровати с панцирными сетками, спинки к ним присобачат, а тут приказ: следовать вперёд за нашими войсками. Значит, надо снова разбирать эти заразы-кровати и опять тащить их на железную дорогу. Так что бабушка не раз слышала отборный мат из нежных девичьих уст, когда, срывая себе руки в кровь, девчата разбирали только что собранные кровати и волокли всё на себе.
А что делать? Транспорта-то не было никакого при госпитале. Правда, была водовозка – телега с огромной бочкой, при ней водовоз и старенькая лошадь. Пожилой, степенный солдат-водовоз по фамилии Коблов гонял свою бочку к реке, огромным черпаком – ведром на длинной ручке – начерпывал в бочку воду; привезя воду в госпиталь, он раздавал её отделениям и кухне, а сам снова плёлся с лошадкой к реке. И так весь день – одно и то же, одно и то же… «Это ж кобловский нерв надо иметь, чтобы такое выдержать!» — говорил Коблов. Вот поэтому у нас в доме бытовало после войны выражение «кобловский нерв нужен», когда приходилось делать занудную работу.
А уж какой «кобловский нерв» требовался в повседневной лечебной работе! Моя мама, молодой врач-ординатор, и палаты с ранеными вела, и за операционным столом стояла, ассистируя опытным хирургам. Много тяжело- раненых было, ох, много! У кого глаз нет, у кого руки-ноги в отсутствии. Столько боли и горя повидать пришлось, зато и радость какая была, когда удавалось спасти вроде бы безнадёжных раненых! А выздоравливающие бойцы сами врачам и сёстрам по госпиталю помогали, чем могли. Хотя бывало и такое: идёт моя мама мимо чужой палаты, а оттуда выскакивают выздоравливающие с криком: «Курево давай! Чего наш табачок зажимаешь?» «Да я не ваш доктор!» «Как это не наш?» «Ой, и вправду не наш! Простите, доктор!» Спутали они маму с её подругой и однокурсницей; обе молоденькие, черноволосые, халаты, шапочки белые одинаковые. А курева и вправду не хватало, так что раненые все листья с цветов в палате искурят, а потом идут на местный рынок, всё с себя продадут и в одном исподнем, завернувшись в одеяло, назад приходят, зато с куревом и выпивкой. Вот и праздник у них, а врачам и сестре-хозяйке – очередная головная боль и огорчение.
Мало, что ли, медикам работы и заботы, так у них ещё и парторг был в госпитале, партработу вёл всякую. Внешне он был вылитый Николай Второй – та же бородка, усы причёска. А уж противный характер, был какой! Тут работы навалом, а он соберёт медиков, и маршируют они у него да поют революционные песни. А медикам только до песен и было! Мама рассказывала: лежала у них одна девушка-боец Маруся; плохо было дело у Маруси: ногу ей собирались ампутировать. Однажды во время обхода главному хирургу госпиталя говорят: «А у нашей Маруси сегодня день рождения!» «Что тебе подарить, Марусенька?» — спрашивает главный хирург Борис Владимирович Краснорогов. «Подарите мне ногу, пожалуйста», — отвечает девушка. Обещал ей это Борис Владимирович; обещание своё он сдержал: сделал Марусе операцию. Так что госпиталь она покидала, сильно хромая, но на своих ногах. А у всех госпитальных на душе был праздник.
Перед Победой и после Победы
До Победы тогда уже совсем немного оставалось. Госпиталь в Польше остановился, был в городах Новый Сонч и Краков. Много наши медики дивились заграничной польской жизни. Вроде бы ещё война, а на рынке чего только нет! Ходят польские пани, нарядные, в белом передничке, белой наколке в волосах, в руке противень под чистой салфеткой, а на противне – пирожные! А по рынку мальчишки с лотками бегают, кричат: «Бибулки, запалки!» Чего это кричат, непонятно. Оказалось, «запалки» — это спички, а «бибулки» — папиросы. Ну, у наших медиков всё равно денег не было на такое великолепие. А вот селёдочку кто-то из госпитальных купил; разрезали, а там только шкурка селёдки, набитая капустой! Словом, трудно нашим было к загранице привыкать. Правда, мама потом там пару платьишек купила, а то всё в кителе да в кителе. А платья те я потом донашивала, когда мне лет 16-17 было; красивые и прочные польские платья оказались! Больше-то мои фронтовички никаких сокровищ с войны не привезли, только подарки родным и близким (будто с отпуска ехали!). Да ещё бабушка попала в командировку на территорию Германии, а там городок какой-то весь разбитый, целых домов мало, и в одном из них старичок-еврей лавочку открыл и торгует всякой всячиной (видать, где что мог, то и добыл). Купила у него бабушка 12 бокалов чешского хрусталя, все разномастные, разноцветные, но красивые очень. Вот и все трофеи! Да и не до бокалов тогда было. У нас в семейном архиве сохранились приглашения на офицерский бал по поводу будущей Победы. Так мама рассказывала, что угощение было: на столах стояло по кружке самогона, селёдка да чёрный хлеб; зато были танцы до упаду и весёлое предчувствие Победы.
А вскоре и Победы дождались. У мамы моей день рождения 2-го мая, но его всю её жизнь 1-го праздновали. Вот и 1-го мая 1945 года собрались госпитальные, тут и день рождения, и Первомай сразу праздновать стали. А в окно стучат: «Наши в Берлин вошли!» Тут парни госпитальные говорят: «Сейчас пойдём парторга качать, подбросим и разойдёмся, ловить не станем!» Да пожалели ради Победы, поймали…
Вернулись мои фронтовички с войны в 1946-м году, когда раненых долечили, госпиталь расформировали. На прощанье завхоз госпиталя подарил бабушке списанную хрустальную вазу с треснутой ручкой да хрустальное блюдо с отколотыми зубчиками. Они и до сих пор живы, стоят себе на шкафу. А вот чешских бокалов поубавилось ещё тогда, в 1946-м. Папа с мамой тогда скромную свадьбу справили, гостей всего несколько человек было. А наутро кто-то за ящик с бокалами неловко взялся, часть бокалов и переколотилась. Осталось их семеро, один – «инвалид» на отколотой ножке. Но всё равно, сколько меня ни просили их продать, даже в самые безденежные времена, я всегда отвечаю: «И не мечтайте!» Ведь это самое последнее дело – продавать Память.
Госпитальные байки – 2
Нынче сериалы с продолжением в большой моде. «Дом-3», «Паутина-4». А как тут быть с мобильным госпиталем 3262? Ведь во время войны с фашистами никакого постоянного дома у него не было, да и паутина не успевала нарасти, так быстро переезжали из города в город во время наступления. Война уже давно отгремела, и госпиталь давным-давно расформирован, из его сотрудников мало кто уже в живых остался. Зато живы воспоминания, слышанные мною от моих мамы и бабушки; воспоминаний этих было так много, и они были так ярки, что они не вместились в один очерк. Так вот и родились «Госпитальные байки-2».
«Ах, какой миленький городок!»
Именно такой возглас возникал у всякого, кто после разбомблённого Сталинграда, разорённого Донбасса оказывался в польском городке Станиславе. Собственно говоря, городок был не совсем польский, а западно-украинский, и после войны его переименовали в Ивано-Франковск, и стал он снова украинским. Госпиталь 3262 оказался там в 1944-м году, и все госпитальные были восхищены тихой красотой городка. Среди Карпатских гор стоят чистенькие домики, вокруг зелень, красота, речка неширокая неспешно течёт, а как разольётся – несётся вскачь. Словом, рай земной! Не мудрено, что после окончания Великой Отечественной войны часть госпитальных решила осесть тут, в Ивано-Франковске. Фронтовикам после войны разрешили селиться, где душа пожелает; да многим и некуда было возвращаться. К тому же некоторые госпитальные девчата повыходили замуж за раненых бойцов, которых лечили. Бабушка моя старалась такие пары не разлучать, оставляя молодых мужей при госпитале; рабочие мужские руки были всегда нужны — слесарить, столярить, таскать раненых, словом, работы хватало. Так и дождались Победы, а потом кто домой засобирался из Польши, а кто – в Ивано-Франковск. Образовалась там целая интернациональная колония госпитальных: кто – из Донбасса, кто из Астрахани, Новороссийска, а кто местные гуцулы и украинцы. Но дружная команда оказалась; объединила всех одна из медсестёр, Софья Михайловна Хоменко. Она разыскала после войны фронтовых друзей из других городов и переписку с ними наладила. Сколько раз приглашала она в Ивано-Франковск моих маму и бабушку, да как-то всё не складывалось. И после смерти бабушки она нас с мамой звала, но мама моя что-то всё боялась через пол-страны ехать: а вдруг поедем, да война начнётся, а там Запад близко. Даже на сорокалетие Победы ехать не решилась; только в 1986-м году дала согласие, и мы быстренько билеты купили до Ивано-Франковска. Хотя про какой-то взрыв в каком-то Чернобыле смутно так говорили, но мы понятия не имели, что это и где это. Так что 5-го мая мы выехали. Правда, под Москвой вдруг снег выпал, а в Киеве не велели на перрон выходить и продукты покупать. Но мы всё равно ничегошеньки тогда не поняли, и потому весело прибыли в Ивано-Франковск. А там уже встречали маму её фронтовые подруги; кто с детьми прибыл, кто с мужьями, все состарились, всем за шестьдесят, а душа молодая. Ходили ветераны на парад Победы, а потом в парке концерт мы смотрели, где дружно пели и плясали украинцы, русские, гуцулы, и никто тогда националистическими бреднями не мучился. Потом Софья Михайловна Хоменко, наш «генерал», как её прозвали госпитальные, в ресторане банкет заказала. В одном зале ветераны гуляли, в другом – украинская свадьба. Молодожёны из того зала зашли к ветеранам, в пояс поклонились, подарили торт и шампанское, вальс заказали и пригласили ветеранов танцевать. Словом, сплошной интернационал получился! Это теперь у них там, на Западной Украине, Бандера – герой, а тогда мозги у всех на месте были.
А наша «генерал» повела всех на следующий день в бывший госпиталь, ставший снова школой. Ходили седые фронтовые подруги по бывшим палатам со слезами на глазах, вспоминали молодость и войну.
Потом по городу прошлись; хороший город, чистенький, красивый, как и прежде, только разросся очень. Многоквартирные дома в нём понастроили по западным проектам: немецким, венгерским, румынским. У венгров дома сразу с люстрами, паласами и ковриками при входе, у румын – весь дом в башенках, у немцев – под домом гараж на 20 машин. Словом, всё нам в диковинку! А в магазинах что было! Нам столько продуктов, одежды и книжек и во сне не снилось. Как в сказке побывали госпитальные девчата из Шахт, Майкопа, Астрахани, молодость вспомнили. А уж, сколько всяких случаев из госпитальной жизни вспоминалось. Только и слышалось: «А помните, девочки?» «А помните?» И забавное вспоминали, и грустное.
«Будувальники», «Бульдон», «Как твоя фамилия?» и шапка с червяками
Вспоминали старушку-повариху госпитальную, которая из ничего нечто могла состряпать. Ей и поручали готовить индивидуальные блюда для тяжелораненых и диетных, они назывались «индивидуальники». Только сельская старушка слова такого и выговорить-то не могла, поэтому спрашивала у начальства: «Будувальникам чего сегодня стряпать?»
А одному молодому раненому бойцу-грузину только бульон велели давать; и так надоел молодому парню этот бульон, что он кричал на врачей: «Бульдон, бульдон! Сам ешь свой бульдон!» Надо сказать, что это словечко прижилось у нас дома, и любой жидкий суп звался у нас бульдоном.
Ещё вспоминали снабженца Меркеля, который был так загнан работой, что говорил: «Дайте мне хоть одну сыпнотифозную вшу!» «Зачем?» — спрашивали его. «Я хочу, наконец, заболеть и отдохнуть!»
Другой завхоз, по фамилии Круглый, проходил однажды мимо раненых, а тут один из раненых, кавказских кровей, вдруг воскликнул: «Пах-пах-пах, как твоя фамилия!» Такая у него присказка была. Ну, сами знаете, пристанет такая чепуха к языку – не отлепишь. Вот теперь все «как бы» говорят, где надо и не надо. А у него своя присказка была, вот он её и вставил. А пожилой, солидный завхоз остановился и серьёзно так, слегка картавя, ответил: «Круглый!» и гордо пошёл дальше под ржание раненых бойцов.
А ещё мама моя вспоминала и вовсе необыкновенный случай. Снимали у одного раненого гипс с головы. Сняли гипсовую шапочку, а под ней беленькие маленькие червячки среди волос торчат. Ну, молоденький врач, мама моя, хлоп в обморок, а старая опытная врачиха взяла раствор марганца, брызнула на голову раненому. Все червячки упали, а старушка маме говорит: «Дурочка! Это самые полезные червячки на свете, они гной в ране подъедают. Только щекотно это очень!»
В траншее по шею, услада для генерала и пропажа очков
Вспомнили и другие случаи. Как начальник госпиталя, тот, что поспать любил, завёл себе зазнобу, а тут жена приехала. Повёл он тогда возлюбленную в поле за город гулять. Да вдруг артналёт начался; прыгнули голубки в подвернувшуюся траншею, а это отхожее место в окопчике оказалось. Где уж тут романтические чувства проявлять при таких ароматах! Дай Бог дочиста отмыться!
А романтических чувств начальству-то хотелось. Приехал как-то раз в госпиталь с инспекцией генерал, а вокруг рой медсестричек бегает туда-сюда, стройненькие, молоденькие. Хорошенькие… Словом, через несколько дней из генеральского штаба поступает приказ: откомандировать к генералу медсестру для уколов. Ну, бабушка моя сразу поняла, какие такие уколы, не зря же её командовать госпиталем поставили. Послала она к генералу самую неаппетитную, тощую девчонку. В тот же день её генерал назад отослал – понял всё, значит; и больше про уколы не заикался…
Ещё вспоминали госпитальные девчата, как моя бабушка очки искала. Вот нет очков, и всё тут! Пропали! Позвала она на помощь девушку-медстатиста, стали вдвоём искать. Нет нигде! Наконец, обе под стол залезли, и тут медстатист как начала смеяться, и на голову бабушки пальцем показывает. А очки надо лбом спокойно себе сидят. Слава Богу, нашлись!
Минное поле, жёна для пана и снова Ивано-Франковск
Про Польшу тоже много вспоминали. Вспомнили, как однажды госпитальная машина заблудилась в Кракове, блуждала долго, а тут на подножку парень вскочил показать дорогу. Едут они. Вдруг из ворот выскакивает женщина и кричит: «Злодий! Цо ты робишь?» Парня тут же с подножки как ветром сдуло, а женщина с плачем стала говорить, что вёз он госпитальных прямо на минное поле, только накануне там машина с нашими военными подорвалась. Мама моя в госпитальной машине тогда была.
Зато на квартире мои родные под конец войны у хороших людей в Польше жили. Хозяйка вся в мехах ходила, хозяин маленькую лавочку держал, а в ней торговала наёмная продавщица. «А почему ваша жена там не торгует?» — спросили у пана. «Какая же она будет жёна ночью, если днём будет працювать в магазине?» — ответил пан. Вот бы нашим мужчинам так жён беречь бы…
Впрочем, некоторые фронтовые семьи из госпитальных и в мирное время друг друга сберегли. В одной из таких семей мы прожили 20 счастливых дней в Ивано-Франковске. Домой вернулись с кучей подарков и воспоминаний. А с тётей Соней Хоменко я переписывалась даже после маминой смерти; она уехала в Израиль, но и оттуда следила за жизнью своих фронтовых подруг и их детей. Мне она трижды присылала деньги в подарок, в последний раз – к 60-летию Победы. «Тётя Соня! Зачем Вы это делаете? У Вас и так пенсия небольшая», — сказала я ей в телефонном разговоре. «Доченька! Ты дочь моей фронтовой подруги. Мы ведь телевизор смотрим, знаем, как у вас нелегко», — ответила она мне. Уже два года нет её в живых, мамы нет уже 18 лет, бабушки – 36 лет нет, а я всех их помню, люблю и потому хочу, чтобы знали, как честно жили и воевали простые и скромные, добрые и весёлые фронтовые подруги, и друзья в госпитале 3262 много лет назад.
Фото
Документы
